Юрий Лигун

От составителя. Действие рассказов Юрия Лигуна происходит в наше время. Конечно, кое-кто скажет, что вовсе и не происходит, потому что ничего там особенного в этих рассказах не происходит. Жизнь как жизнь: дети бегают, старушки вредничают, времена года меняются. Все как всегда и как везде. Но очень уж у автора симпатично и увлекательно получается это «как везде» и «как всегда» описать.

Обещание длинного лета

Возле дома, где жили Жорик, Капа, здоровенный третьеклассник Вовка Семякин, добрейший Бузька, зловредная бабушка Бабарыкина и еще два подъезда людей, лежала лужа. Она была такая большая, что не просыхала даже зимой. Иногда в средине лета, если не было дождя, а солнце шпарило, как угорелое, она исчезала. Но такое случалось редко, потому что только солнце принималось шпарить, как из-под земли начинал бить фонтан. Это прорывало питьевую трубу, которую так часто чинили, что она привыкла и не обращала внимания.

Пока воды фонтана наполняли лужу, краны шипели и всасывали в себя воздух, а зловредная бабушка Бабарыкина бегала вокруг песочницы с пустым чайником и кричала, что будет жаловаться куда надо или пусть они сами пододеяльники стирают.

Капин папа называл это круговоротом воды в природе.

Взрослые боролись с лужей, как могли. Во время особо сильных разливов папа Жорика, Поликарп Николаевич, вызывал с работы самосвал. Бравый самосвальщик, похожий на боцмана дальнего плавания, ездил по воде с задранным кузовом и посыпал ее острыми камушками с кондитерским названием «щебенка». Из-под огромных колес выскакивали мутные волны. Поликарп Николаевич, похожий на сухопутного адмирала, стоял на берегу и командовал. Ему помогал Бузька, который лаял на самосвал, зато мешал Семякин, который путался под ногами и пачкал кремовые брюки бузькиным поводком.

Когда самосвал уплывал, лужа становилась мельче, но шире. Одним боком она наезжала на клумбу, а другим – на край детской площадки, где, словно рваные пиратские паруса, шуршали пододеяльники зловредной бабушки Бабарыкиной.

– Елы-палы! Да кто ж так делает? – волновался с другого берега сантехник Ерёмушкин, маленький и колючий, как ежик. – Лужу насыпью не возьмешь. Лужа – это ж...

На этом месте Ерёмушкин щелкал пальцами и выстреливал научным словом:

– Лужа – это ж гидротехническое сооружение! Понимать надо!

– И что ты предлагаешь, профессор? – мрачно спрашивал Поликарп Николаевич, рассматривая грязное пятно на кремовой штанине. – Мост построить или тучи палкой разогнать?

– Зачем палкой? – не сдавался колючий Ерёмушкин. – Надо выдать населению лопаты и быстренько прорыть канаву в соседний двор. А там пусть думают дальше...

– Ага, так она туда и потечет, – встревал в разговор пенсионер государственного значения по фамилии Кошкис, а по дедушке грек. – У них двор выше. От них в нашу лужу вода, наоборот, стекает.

Грек по дедушке знал, что говорил. До пенсии Кошкис строил рисовые каналы в городе Скадовске, потому что рис, в отличие от манной каши, не растет, пока его не воткнут в воду.

– Как это не потечет? – ощетинивался сантехник Ерёмушкин, у которого каждый день что-то текло. – Глубже надо рыть – и потечет аж со свистом!

С высоты своего балкона полугрек Кошкис метал презрительные взгляды в маленького Ерёмушкина и грозно шевелил усами, ясно давая понять, что не собирается опускаться до споров с санитарными техниками, которые ни бельмеса не смыслят в инженерном деле.

Но сильнее всех с лужей боролась дворничиха тетя Маша. Раз в неделю, а то и чаще она запрыгивала в черные резиновые сапоги и начинала яростно подметать воду. Перед тетей Машей лужа неохотно расступалась, но за ее спиной сливалась снова, как металлический киборг-убийца из фильма «Терминатор-2». Многие жильцы этот фильм видели, поэтому старались обходить лужу стороной.

* * *

Зато простой народ лужи не боялся. Простой народ лужу любил и даже ею гордился. Конечно, за гаражами была большая яма, в которой водились утопленники. Но в том-то и дело, что яма считалась общей, а лужа была своя собственная. Не лужа, а мечта! Такой даже у Толика Гусева, по прозвищу Гусь, не было. Поэтому Гусь часто приходил в их двор на морские бои. В морском бою, если кто не знает, надо посильней лупить палкой по воде и кричать: «О-па! о-па! о-па!» Победителем считался тот, кто в конце оказывался самым мокрым. Его называли «морской волк». Один раз самым мокрым волком оказался Вовка Семякин, но ему не засчитали, потому что он бил по воде лежа.

Когда Гусев уходил, оставляя на асфальте растопыренные гусиные следы, лужу занимали мирные люди. В жаркие дни они ходили по ней босиком, специально не сгибая коленок, чтобы волна получалась выше. Или запускали наперегонки кораблики. Их делали из спичечных коробков, старых мыльниц, ореховых скорлупок, а Капа как-то даже смастерила парусник из пластмассовой туфельки куклы Насти. Обычно первым к финишу приходил кораблик Жорика, потому что вместо паруса у него был моторчик на батарейке. Но не всегда Жорику везло. Иногда батарейка у него кончалась, и приходилось толкать кораблик палкой, потому что по правилам руками было нельзя. Кораблик изо всех сил увертывался, а Жорик злился и кричал на весь двор, пока из подъезда не выбегала бабушка Лиза с новой батарейкой.

Но самым интересным было переехать лужу на велосипеде. Только без педалей. Для этого надо было разогнаться на сухом, а потом, растопырив ноги, въехать в лужу и дотянуть до другого берега. Думаете, легко? А вот и нет! Лужа-то была длинней удава из мультфильма «Тридцать восемь попугаев». У Жорика получалось часто, а у Капы – ни разу. Наверное, потому, что она не умела кричать, как реактивный самолет. Даже когда ее разгоняло полдвора, все равно велосипед останавливался на самом глубоком месте. Немного постояв, он начинал заваливаться набок. И как Капа ни цеплялась за руль, он все равно заваливался и заваливался, пока не сваливал ее в воду. Народ от смеха просто падал на землю и дрыгал ногами, а Капа выжимала красный бант и говорила:

– Ничего не больно, курица довольна!

* * *

Осенью в луже плавали желтые листья и она становилась печальной. Когда заряжали дожди, ее лицо покрывалось оспинками, а в мокрых глазах совсем не отражалось небо.

С приходом зимы лужа хорошела. Она лежала, отороченная по краям белым бархатом, и дышала паром, словно густой чай, налитый в белое блюдце. Снежинки растворялись в ней, как сахарная крупа, но все равно падали и падали, будто хотели укутать ее пушистым одеялом. Сантехник Ерёмушкин обзывал снежинки научным словом «метрологические осадки», хотя всем известно, что в метро снега не бывает.

– Вот, дождались метрологических осадков! – кричал сантехник Ерёмушкин, буравя колючим глазом балкон пенсионера Кошкиса. – А я предупреждал – канаву надо рыть! А они – «не потечет, не потечет...» Академики грецкие! У меня все потечет, было бы откуда! Только теперь копать поздно: по вечной мерзлоте много не накопаешь...

На этом месте Ерёмушкин пинал сапогом сугроб и отправлялся на поиски какого-нибудь поломанного крана. Лужа провожала колючего сантехника понимающим взглядом.

* * *

В январе, когда ударяли настоящие морозы, воду прихватывал ледок. С каждым днём он становился прочнее, но до дна никогда не доставал. Отчаянный народ с разгону пробегал по остывающей луже, холодея от громкого треска, который летел вдогонку. Но это было неправильно, потому что лёд покрывался чёрными водяными дырками и приходилось ждать, пока они затянутся.

Правильно было ходить по луже в лыжах. Капе и Жорику это страшно нравилось. Если идти осторожно, то лёд не проваливался, а гнулся, как картон, и хрипло дышал. Там, где он просвечивался, было видно, как в чёрной воде, словно белые медузы, плавают застрявшие куски воздуха и бьются о лёд с обратной стороны.

* * *

В марте снег по краям лужи чернел и скукоживался, как свалявшийся войлок. Из-за туч выползало солнце, и капали с крыш сосульки. После зимней спячки лужа казалась обессилевшей и тусклой.

Но тут прорывало трубу, и, напившись свежей воды, лужа веселела и снова начинала отражать небо. Первые весенние бабушки, которых сантехник Ерёмушкин называл нетрудовыми резервами, слетались на скамейку и испуганно хлопали крыльями.

– Перепад температуры! Вот труба и лопается, – научно успокаивал старушек неугомонный сантехник. – Значит, будем действовать по плану «барбоса». В смысле «молниеносно и беспощадно».

– Не «барбоса», а «Барбаросса», – робко поправляла Ерёмушкина бывшая учительница истории Клавдия Ивановна. – Но, если вы помните, этот план у Гитлера провалился…

– У нас не провалится: нам Гитлер не указ! Нам главное – быстренько дождаться лета!

– А что летом? – спрашивала дворничиха тётя Маша.

– А летом берём лопаты и роем канаву соседям. А то я в эту лужу уже вступил по случаю праздника коммунального работника и слабой освещенности подведомственной территории. Чуть воспалением лёгких не заразился. У меня до сих пор в ухе трещит.

– Расскажешь! Знаем, от чего у тебя трещит, – перебивала Ерёмушкина зловредная бабушка Бабарыкина и ехидно добавляла: – Знаем, знаем!

– Знаем, знаем! – радостно подчирикивала скамейка.

– Да чего вы знаете? Может, у меня не ухо, а душа трещит? Целый день воду перекрываешь-перекрываешь, а тут эта лужа поперёк дороги… Прямо сантехнический парадокс какой-то. Эх, да что с вами разговаривать! Одно слово – пенсионный фонд…

Ерёмушкин разворачивался и, сердито шаркая колючими ногами, уходил в соседний двор, где было сухо даже после дождя.

Лужа смотрела ему вслед и расплывалась в улыбке. Только улыбалась она не Ерёмушкину, а маленькому народу, который стоял на берегу и во все глаза глядел на первую весеннюю рябь.

Взрослые проходили мимо, ничего не замечая. Но если бы они хоть на минуту остановились, то обязательно бы увидели, как в луже отражается солнце, обещая длинное лето.