Тамара Шаркова

От составителя. Главная тема произведений Тамары Шарковой – взаимоотношения взрослеющего человека с окружающим миром, поиски гармонии в жизни. Герои ее – подростки из неблагополучных семей, при том, что «все несчастные семьи несчастливы по-разному».

Нашествие Ионы Фета

А начиналось все очень обыденно.

Была оттепель после первого снега. Я смотрел в окно. За стеклом темнели голые стволы деревьев. На верхних ветках, похожих на ветвистые оленьи рога, черными кляксами сидели галки. Одна повернула голову так, что на фоне стального неба четко обозначилась ее крутолобая голова с тяжелым клювом. В точности Карлик Нос! Тут и раздался звонок.

Мама открыла дверь. На пороге стояли два мужика, заросших бородами до самых глаз. Я даже перетрусил немного. Тот, что постарше, был угольно-черным, похожим на абрека, другой – весь шоколадно-медовый. К моему удивлению, мама их не испугалась. Старшего из них она узнала и даже назвала его по имени.

– Вы с театром? – спросила она, когда гости зашли в прихожую. – Я помню, вы из Прибалтики с театром приезжали. Мы с Костей были на всех ваших спектаклях. Он потом большую статью написал о вашем режиссере...

– Я знаю, – ответил «абрек». – Только с театром «мы не поженились». Я уже давно оттуда ушел.

«Не поженились...» Потом мне часто приходилось слышать от него эту фразу. Она могла означать и несовпадение мнений, и разочарование в ком-то или в чем-то, и досадное недоразумение.

– Мы, собственно, к Константину Серафимовичу за советом. Мне и (тут он назвал имя своего спутника) нужно где-нибудь остановиться... ненадолго, чтобы закончить и передать заказчику небольшую работу. Мы из Тбилиси сейчас. Там стало совершенно невозможно работать: ни света, ни тепла. А я, знаете, с некоторых пор занимаюсь деревянной скульптурой... вместе с другом. Он архитектор.

Мамины объяснения по поводу наших семейных дел велись уже без меня в гостиной и окончились тем, что «абрек» с другом временно остановились у нас.

На другой день гости привезли из камеры хранения две огромные сумки, из которых вынули несколько деревянных скульптур. Самая большая доставала мне до колен, а другие были поменьше.

Та, что повыше, была похожа на очень красивую раму для картины. Как будто сверху падали и расходились в разные стороны струи водопада, а внизу они встречались и складывались волнистыми лентами. Но главной для меня фишкой был кот наверху рамы и рядом с ним глаз! Из янтаря! Не глаз даже, а ОКО! Толкиена к тому времени я уже читал, и это золотистое око притянуло меня тогда, как Палантир притянул хоббита Пина. Во всяком случае, я рассматривал эту работу дольше всех.

Когда я посмотрел на другие скульптуры, то мне вспомнилось, как злые сестры описали царю его сына Гвидона. Только здесь, наоборот, все было вместе: и мышонок, и лягушка, и неведома зверюшка.

Одна скульптура изображала спящего льва с человеческим лицом, в другой я увидел женское лицо не то в облаке, не то в складках изодранных парусов.

Больше всего мне понравилась та, где я разглядел лицо старика с блестящей повязкой на лбу. В ногах у него лежала черепаха. У нее был нежный доверчивый взгляд, и ее хотелось погладить по лапке. Еще мне хотелось потрогать руками разные камешки и янтарики, вставленные в дерево, но я постеснялся.

Гости были невысокие, сладкоголосые, ходили мягко, по-кошачьи.

Мама восхищалась:

– Как барсы!

Разговаривая с Лизаветой по телефону, она говорила:

– Ты должна его помнить. Актер из Прибалтики. Оставил театр, странствовал по Алтаю, потом оказался в Грузии. Привез дивные деревянные скульптуры. Работает вместе с другом. Они неразлучны, как Давид и Ионафет. Приходи! Ты должна сама это увидеть.

Из дома наши гости выходили редко. По утрам долго спали. Днем полировали янтарь и кубики яшмы, возились с чесночным соком и лепестками сусального золота, тонировали дерево. Вечером кому-то звонили и долго говорили по телефону. К приходу мамы зажигали привезенные с собой толстые самодельные восковые свечи, красиво сервировали стол в гостиной и до глубокой ночи проводили время в загадочных разговорах о «Правде Миров», «Труде Веры» или «Вине Любви».

В моей памяти слова эти записывались как на магнитофонной ленте.

Обязательно вспоминали святого Георгия и произносили тосты в его честь: не один говорил, а все по очереди. После этого остатки вина выплескивали на потолок и устраивали гадание по пятнам. Мама не протестовала и тоже вскидывала бокал над головой.

Каждая фраза, сказанная гостями, распадалась в моем сознании на отдельные слова, как игра-паззл на составные части. Собрать его в первоначальном виде я не мог, хотя отдельные сочетания запомнил накрепко: «Полусны – полуявь, в которой мы встречаемся с другими мирами», « Главная тайна святого Георгия», «Тотем Архангелов», «Знаки предопределения и предупреждения», «Событийный круг», «Небытие эпохи», «Прохлада Гармонии».

В конце концов я перестал морочить себе голову и стал слушать их тосты, как слушают стихи на незнакомом языке...

«Абрека», кстати, поляка по крови, я стал называть «Иона». Сокращение от имени «Иона Фет», которое мне послышалось, когда мама впервые сообщала Лизавете о наших гостях. Его «Давид» был Багратионовых кровей, но грузинами казались мне оба.

Лизавета пришла к нам только однажды. При ней загадочных фраз не говорили и вином на потолок не плескали. Театральные новости обсуждали неохотно.

Муранова в свою очередь впечатление от скульптур «ахами» и «охами», как ждала мама, не выразила, отделалась одним осторожным словом «интересно».

Потом Лизавета вежливо пригласила их на премьеру своего спектакля по Фонвизину.

Иона деликатно отказался. Но после того как Лизавета ушла, сказал маме с раздражением:

– Надеюсь, ты поняла, что я сознательно порвал с театром и не хотел бы соприкасаться с ним даже по касательной.

Мама смутилась и покраснела.

Лизавету больше не приглашали. Само собой получилось так, что и мы с мамой перестали у нее бывать. Мама стала допоздна работать в какой-то рекламной фирме, потому что льгот Изольды уже не было, а в театре платили мало и нерегулярно. Ну а одного в театр меня еще не пускали. Да я теперь туда и не рвался. Впервые после смерти Изольды дома было интересно и не так тоскливо.

«Временное» пребывание в нашей квартире гостей между тем затягивалось. Ни у кого из них не было ни денег, ни хоть какого-либо заработка. Изредка им перепадали небольшие суммы от друзей из разных городов. Работала одна мама.

Наступил декабрь. Мама уходила из дома, когда ночь еще не уступала место утру, и возвращалась поздно вечером. Ее радостно встречали в дверях, принимали из рук тяжелые пакеты с продуктами и устремлялись священнодействовать на кухню.

Появился третий гость, молодой грузин Захария, которого все звали Заза. Он выпекал особые сванские пироги с мясом, «кубдари», которые не черствели и оставались вкусными целую неделю. Вечернее приготовление еды занимало все больше времени, и совместные застолья стали начинаться все позже и позже. Я укладывался спать в соседней комнате, но долго не мог уснуть под звон бокалов и громкие тосты. Вино пили грузинское, покупали у своих знакомых на рынке.

Мне вина не давали, но и без него меня просто-таки распирало от переизбытка возбуждения. И в школе, и дома я крутился среди людей как волчок, который завели до отказа. Мне удавалось побыть одному только дома в туалете, да и то недолго. Впервые мной и моим временем, даже домашним, стал распоряжаться кто угодно – только не я.

Моей жизни, в которой я мог после продленки играть в машинки и «Лего», устраивать с друзьями «войнушку» у себя в квартире, смотреть любимые мультики, не стало. Загадочная жизнь гостей съела ее всю без остатка.

Впрочем, довольно долго я не замечал этого. Мне нравилось, что во мне нуждаются серьезные взрослые люди, к тому же художники. Об этом, во всяком случае, сладкоголосо выпевал на ухо маме Иона:

– Твое и наше счастье, что мальчик участвует в общей работе. Это делает его звеном в нашей жизненной цепочке, звоночком. Его знакомство с нами определение Господа Бога. Бог будет ему платить всю его дальнейшую жизнь...