Мария Порядина

3 октября – 135 лет со дня рождения Вячеслава Яковлевича Шишкова (1873–1945)
3 октября – 135 лет со дня рождения Ивана Сергеевича Шмелёва (1873–1950)
13 (25) октября – 165 лет со дня рождения Глеба Ивановича Успенского (1843–1902)

Как во времена общественного спокойствия, так и в эпохи социальных потрясений писатели стремятся исследовать и обдумывать людскую жизнь, отражая её в художественной (или кому как повезёт) форме.

Наблюдая людей, описывая их нравы, литератор показывает читателю картину времени.

Чем объективнее писатель, тем правдивее картина.

Казалось бы, что может быть проще: смотри по сторонам, отображай увиденное – вот и выйдет на картине «правда жизни» как она есть.

Однако законы литературной жизни таковы, что описание нравов никак не может получиться «нейтральным». Автор, может быть, желал бы просто «поставить зеркало» перед каким-нибудь интересным ему явлением, показать его публике, – но публике мало того, что ей «показано». Ей хочется, чтобы нечто было ещё и «сказано». И вот созерцание превращается в обличение, и писатель оказывается не просто наблюдателем характеров и жизненных явлений, но – «борцом». За что? против чего?.. Да не всё ли равно? Хотел того автор или не хотел, – а вот он уже «обличитель», он «срывает покровы» и «разоблачает», у него «тенденция» и «общественное значение». Пусть говорит он, что всего лишь стремился «решать художественную задачу», – кто станет его слушать?

При таком-то раскладе даже и начинающий писатель вдруг задумается… Будь ты хоть самый равнодушный наблюдатель и незаинтересованный повествователь – всё равно выйдет «тенденция». Так стоит ли тратить силы на бессмысленное сопротивление? Не лучше ли сразу приступить к срыванию покровов?

И вот литератор берёт перо и приступает к вышеозначенному. Со всей нерастраченной силой.

Примером такого литературно-общественного деятеля может служить Глеб Успенский, беллетрист, всю жизнь занимавшийся, по собственному выражению, черновой работой литературы, то есть как можно более точным изображением подробностей жизни «как она есть».

Основа его наследия – не роман и повесть, сюжет и герои которых одушевлены полётом воображения, но публицистический очерк, отражающий неприкрытую, натуральную правду жизни. «Низкий жанр». Неблагодарный труд…

Причём – во всех отношениях.

Во-первых, гражданский пафос писателя-обличителя часто оказывается направленным «не по адресу». В самом деле: вот он обличает несообразительного земледельца, пьяного мастерового, жадного купца, бессердечного капиталиста… Крепко так обличает, не жалея сил и красок. Читает это робкий интеллигент и ужасается. Ужасается, повторяю, сердцем горит и душой болеет за обиженных, – но сделать-то ничего не может… А главный-то объект, земледелец-то «энтих вот» журналов-то и не читает… Равно как и мастеровой, купец и капиталист. Даже и не догадываются они, что вот писатель их страстно обличил. И живут себе...

Во-вторых, эффект от публицистических обличений иной раз получается прямо противоположным тому, на который рассчитывал автор. Жгучий его глагол так воздействует на сердца людей – причём честных людей – что они, увидев и осознав какую-нибудь несправедливость, решительно бросаются её исправлять. Крестьянин надрывается на своей пашне – «надо» заставить мужиков объединиться и пахать «всем миром», тогда им будет легче. Мастеровой пропивает последний грош в кабаке – «надо» устроить для ремесленников читальню, чтобы повысить их культурный уровень. Все эти превосходные идеи до того превосходны, что честному гражданину и в голову не приходит задуматься над самым простым вопросом: а так ли нужны тут мастеровым читальни и стремятся ли сами землепашцы к объединению?

Выводя на сцену крестьянина Ивана Ермолаевича, Успенский подробно и тщательно анализирует все механизмы его жизни и быта, все веками сложившиеся закономерности и взаимосвязи, составляющие привычную мужику поэзию труда («Крестьянин и крестьянский труд»). Эти взаимосвязи так стройны, что любое – самое честное и бескорыстное – стороннее вмешательство непременно приводит к разрушению гармонии, как её чувствует Иван Ермолаевич, к разладу.

Захотели вы с нашим народом! Нешто наш народ присогласишь? Нешто он что понимает?

Писатель открытым текстом говорит радетелю-благодетелю: «Не суйся! Убирайся вон, делать тебе здесь нечего и соваться не в своё дело незачем!» Но честный человек не слышит, не хочет слышать… Он, борец за «народное счастье», ночами не спит, мечтает переделать мир, уверяя всех, что «обществу необходимо потрясение», что «участь мужика ужасна», что его надо «освободить»; назначает себя исполнителем «народной воли» и во благо народа, именем народа совершает подвиги… или преступления?

В повести Вячеслава Шишкова «Ватага» революционные товарищи обращаются за помощью к партизанскому атаману Зыкову – гидра контрреволюции подымает голову, поэтому необходим красный террор и красная паника.

А Зыков и рад стараться. Старики его укоряют, но атаман не желает слушать увещеваний. Руки мои в крови, говоришь? Верно. Зато сердце моё за народ кипит.

Атаман уверен, что стоит «за правду», но где он ищет эту правду? В грязи, в крови, в бессмысленных, нечеловеческих зверствах, в безумии своих разбойничков с топорами, в погибели тех, кто его любит, и в собственной бесславной смерти.

Жуткие времена, обыкновенные нравы… Ещё прежде «Ватаги» была написана Шишковым повесть «Тайга» – несколько эпизодов из жизни сибирского села, в котором процветают пьянство, обман, лихоимство, бессовестная и безнадёжная глупость. Человек человеку волк, и смерть настигает всех – и жадного купца-обманщика Бородулина, что от живой жены к чужой девке норовит, и ни в чём не повинных таёжных бродяг, на которых сельский мир, не задумываясь, возлагает ответственность за неизвестно чьи грехи. И никому не нужны жертвы борца за «народное счастье». Андрей – политический ссыльный, страдалец за правду – чувствует себя маленьким, ничтожным, незначащим, будто песчинка на затерявшейся заклятой тропе. Какой ветер метнул его сюда? Неужели всему конец? Конец его думам, его гордым когда-то мечтам? Село гибнет в пожаре, и будет ли новая жизнь лучше прежней – неизвестно.

В безнадёжное время, когда прежняя жизнь разрушена и ориентиры растеряны, когда смысл существования сгорает в пожаре гражданских катаклизмов – что удерживает человека от озверения?

Один из ответов на этот вопрос мы читаем у Ивана Шмелёва в «Солнце мёртвых».

Об этой книге Томас Манн, потрясённый, отозвался: «Читайте, если у вас хватит смелости». И вправду, книга страшна, ибо автор её пережил гибель всего – и не ожесточился сердцем. Он описывает руины родной страны, голодный Крым двадцатых годов, собственный – на последней черте – быт и не навязывает нам, читателям, никакого гражданского пафоса, показывает только собственное сердечное сокрушение – и надежду.

Тянется из неведомого клубка нить жизни – теплится, догорает. Не таится ли в том клубке надежда? Сны мои – те же сны, нездешние. Не сны ли – моя надежда, намечающаяся нить новой, нездешней жизни?.. Туда не через Ад ли ведет дорога?.. Его не выдумали: есть Ад! <…> Путаются в днях люди, мечутся, ищут... выхода себе ищут. И я ищу.

Перед безысходностью все равны: нет ни человека, ни зверя. И корова Тамарка, что норовила пролезть в огород, и индюшка с птенцами, и павлин, и полуживая барыня с чужими детьми, и голодные татары, и обыденно-кошмарные представители новой власти – все прейдут, никого не останется. Останется только воспоминание светлое, сердечное – если сердце у человека не звериное.

– А который теперь час, доктор?

– Де-крет! – пугливо-строго говорит доктор и поднимает чёрный от грязи палец. – Часы теперь строго воспрещены, буржуазный предрассудок! <…> Но я без часов могу, потому что читал когда-то Жюля Верна...

Книги, прочитанные в детстве! Вот чего не отнимешь у человека – того смысла существования, о котором дети узнают со страниц любимых книг.

Общественные потрясения приходят и уходят, а книги остаются, и смешной, рассеянный Паганель снова и снова учит мальчишек-читателей определять время по солнцу, ориентируясь по горам – мысленными линиями по вершинам, зная максимальную высоту…

Вот как оно получается! Старается писатель дать «тенденцию», воздействовать гражданским пафосом на общественную нравственность, перевоспитать своих современников – что пользы? Как жил народ, так и живёт, да ещё и говорит непрошеному наставнику: «Не суйся!» А говорит писатель вроде бы о посторонних вещах, совершенно необязательных, – глядь! – читатель получает нравственный урок и спасается им от безвременья.