Татьяна Рудишина

Дервиз Т. Рядом с большой историей: Очерки частной жизни середины ХХ века // Звезда. – 2008. – № 9. – С. 75–93; № 10. – С. 70–88; № 11. – 114–123; № 12. – С. 39–46. – (Как мы жили).

Частная жизнь – то, что интересует и историков, и простых обывателей. Частная жизнь может рассказать о времени больше, чем официальная история и первоисточники. Казалось бы, прошло каких-то 50–60 лет, а очевидцев эпохи остаётся всё меньше и меньше. Тем интересней эти подробные, скрупулёзные тексты, поделённые на тематические главы: «Что ели», «Что носили», «Как учились», «Танцы». Продолжение следует. А пока фрагмент про моды:

До войны девочки уже носили платья выше колен. В отличие от тех, которые можно было видеть на дореволюционных фотографиях. На ногах были бумажные чулки «в резинку», коричневые, черные, или серые, или белые для праздников, которые держались опять-таки на специальных резинках, прикрепляемых к лифчику и заканчивающихся металлической застёжкой, называемой «машинка». Умение самостоятельно пристёгивать машинку к чулку считалось показателем взрослости, ибо она представляла собой сложное инженерное сооружение.

Вот представьте себе. На конце широкой резинки прикреплены две металлические (никелированные) детали длиной около 3 см. Одна – вытянутая узкая рамочка, в которой свободно по всей её длине перемещается штифтик с округлой шляпкой диаметром не более 3–4 мм. Другая деталь – плоская металлическая петля, широкая у основания и узкая к концу. Шляпка свободно проходит только в широкую часть петли, а в узкую проходит только сам штифтик, и шляпка получается над петлёй. Эту подвижную пупочку надо переместить к основанию рамки, накрыть её краем чулка, затем накинуть на неё широкую часть петли и вместе с чулком сдвинуть в конец рамочки. Тем самым пупочка с чулком попадает в узкую часть петли и край чулка зажимается. Удивительно то, что четырёх-пятилетние дети легко осваивали эту технику.

 

Драгунский Д. Восьмое августа – седьмой пересмотр // Знамя. – 2009. – № 1. – С. 171–180. – (Публицистика).

Случившийся 8 августа 2008 года российско-грузинский конфликт решительным образом повлиял на мировую политику. Рискну сказать, что трагедия 11 сентября 2001 года лишь завершила
ХХ век. И сама она, и её последствия разворачивались в рамках традиционной системы политических понятий. Восьмое августа прочертило новые пути.

Нет, не распались государства, не рассорились прежние союзники, не возникли новые блоки и альянсы. Однако произошло нечто более существенное – изменились взгляды и подходы к политике, к пониманию мировых процессов, к самому существованию человека в политической рамке. Да и сама эта рамка меняется на глазах – меняется представление о том, что такое политический субъект, что такое политический факт, каковы выгоды и невыгоды демократической процедуры, какую политику считать успешной, а какую – провальной, и вообще что это за штука – успешная политика.

Особенно чётко эта голодная жадность к освоению лежащих вокруг жизненных и культурных ландшафтов проявилась после победы над кромешной болезнью в 1998 году… Когда очнулся, огляделся – и увидел вокруг несметное число сюжетов, которые конструировались: из своего и чужого опыта, из книг, равно любимых и ненавистных, из теле- и газетной шелухи, из установлений и запретов, политических игр, из рок-музыки, шума времени, трамвайных разговоров, – из ничего и из всего.

Нам предстоит понять, что в роковой день 08.08.08 потерпело крах нечто большее, чем просто политика, основанная на принципах национального интереса и государственного суверенитета. Как раз такая политика будет жить ещё долго. Вернее, будут жить шаблоны старого политического мышления, будут говориться красивые и убедительные слова со всевозможных трибун и газетных полос – и кто знает, может быть, под воздействием этих слов будут совершаться реальные политические действия… Но все эти меры будут иметь всё более и более декоративный и частный характер.

Частный – вот ключевое слово политики после 08.08.08.

 

Отрошенко В. История песен : рассказы о Катулле // Знамя. – 2009. – № 1. – С. 101–113. – (Неформат).

От автора:

В Сирмионе (Италия, область Ломбардия) есть бронзовый бюст. Он стоит на площади Кардуччи спиной к озеру, которое сейчас называется Гарда. На постаменте из белого травертина – надпись: GAIUS VALERIUS CATULLUS 87 A.C. –54 A.C. Грустно думать о том, что жители Сирмиона, где, кажется, каждое деревце шепчет имя поэта, выросшего в этом крохотном городке на одноимённом мысе, совсем не испытывают к Катуллу трепетных чувств, иначе не посмели бы изобразить его в таком странном виде. Бюст хоть и сделан тщательно и стоит в хорошем месте – с одной стороны площадь, с другой озеро, вокруг пальмы, вверху прохладное альпийское небо, – но это не Катулл. Бюст изображает римского полководца. И притом такого величественного, такого ослепительно могучего, такого напыщенного полководца, каких никогда не существовало. Сирмионцам, как видно, угодно насмехаться над своим знаменитым земляком, что, разумеется, не заслуживает ни малейшего одобрения. И всё же я должен поблагодарить их за то, что они создали ложный образ поэта. Я обязан поблагодарить исказителей за вопиющее искажение, так как оно побудило меня рассказать о том, как писались стихи Катулла и как жилось ему на свете.

Каким же Катулл предстал перед автором этих строк – Владиславом Отрошенко?

Катулл был обидчивым человеком. Очень не любил, чтобы его обижали. Злился страшно. Не то чтобы ему совсем не нравилось, когда его обижали. Обижаться ему было интересно. От обиды ему хорошо писалось. Он даже нарочно ходил по Риму и подбивал прохожих, чтобы его обидели. Но никто не соглашался. Редко соглашались – не хотели обижать. Он, конечно, мог взять и плюнуть в кого-нибудь или сказать кому-нибудь ядовитое слово, чтобы добиться своего. Но тогда бы его обидели справедливо. А Катуллу хорошо злилось и хорошо писалось, когда его обижали несправедливо. Тогда и стихи выходили отличные.

 

Агеев А. Без пафоса // Знамя. – 2009. – № 1. – С. 114–146. – (Архив).

На вопросы и сетования, почему Александр Агеев (1956–2008) эмигрировал из академической филологии с доцентством, дипломниками и кафедрой – в литературную критику, а оттуда – в журнальную публицистику, а оттуда – в онлайновую критику, автор отвечал в том смысле, что он – литератор и эта универсальность понятия снимает вопросы. Ему, мол, интересно быть не сугубым филологом, не критиком, не публицистом, не журналистом по отдельности, но всем сразу.

То, что эти перемены более существенны, чем распад одних государств или блоков и возникновение новых, – сказано не для красного словца. В самом деле, за девяносто лет, прошедших со времени окончания Первой мировой войны, на планете вообще и в европейском ареале в частности произошло множество политических событий, в том числе самых драматических. Драматических в обоих смысла слова. В русском смысле – то есть много событий суровых, тяжёлых, кровавых; и в английском смысле – то есть внезапных и резких, радикально меняющих облик мира. Однако всё это происходит в более или менее единой, постоянной системе координат.

«…Всё время возникали какие-то мысли, которые тут же записывались на чём попало. Ни один из этих листочков не пропал… Я запихал всё написанное в компьютер, получился файл с названием “Записи кучей”».

«Записи кучей» – записи разных лет по разным поводам, свод разнообразных сюжетов, наблюдений, настроений, набросанных наскоро, на будущее. В третьей части мемориальной подборки опубликовано последнее стихотворение Александра Агеева:

Бог какую-то гайку
решил подтянуть во мне,
И, как водится,
напрочь сорвал
резьбу.
И теперь я тону с головой
в <г-не>,
Хотя лучше б, наверно,
Лежал в гробу.
Тут не богу упрёк –
до меня ему дела нет.

Он не помнит чужих имён,
да и сам трояк.
Тут конвейер гудит,
Тут слепящий и мёртвый свет.
Тут работа идёт,
ну а я не дух, а – брак.