Наталья Ключарёва

О ТОМ, что Кривовы спиваются, долгое время знал только их сын. Когда это началось, Юрка как раз пошёл в первый класс. Поначалу Кривовы своей болезни стеснялись и пили вдвоём в прокуренной квартире.

Примостившись на подоконнике за шторой, Юрка рисовал закорючки в прописях, учил под гудение родителей стихи про «лес, точно терем расписной», клеил аппликации из цветной бумаги.

В школе ни о чём не догадывались.

– Способности у Кривова, конечно, ниже средних. Но, может, ещё подтянется, – говорила на собраниях Юркина училка, рассеянно глядя на родителей и не зная, к кому из них сейчас обращается.

Тётя Алёна Кривова, когда-то учившаяся в этой же школе, стыдливо горбилась за последней партой и прятала глаза. На людей, включая Юркиных одноклассников, она уже тогда стала смотреть слегка заискивающе, как на своё магазинное начальство: не учует ли кто запах перегара.

Маленький Юрка отличался от своих сверстников только тем, что никогда не спешил домой. В любую погоду он месил грязь на окрестных пустырях, мерил сапогами лужи, а потом грелся в подвале, дрессируя кошек. Но и тут никто не заподозрил ничего неладного.

В середине ноября у Юрки появился товарищ – конопатый Герка из параллельного класса. Герка был вдохновенный врун. Захлёбываясь, он обрушивал на молчаливого Юрку потоки невероятных историй об инопланетянах, индейцах и вампирах. Геркины родители начали разводиться – с битьём посуды, криками и вызовами милиции. Так что и он не торопился из школы.

Как ни старались Кривовы укрыться от чужих глаз, скоро по двору поползли слухи. Когда же Юрка перешёл в пятый класс, позор окончательно вылез наружу, как грязная рубаха из штанов.

Тётя Алёна, уже превратившаяся в Кривиху, побито улыбаясь, побиралась у дверей гастронома, в котором больше не работала. А Кривой спал в подъезде, свесившись головой со ступенек. Всегда этажом ниже своей квартиры, до которой ему не хватало сил добраться. Соседки подкармливали Юрку, заранее жалея завтрашнего детдомовца или колониста.

У Герки тоже продолжался кавардак. Родители то разъезжались, то съезжались, то уезжали мириться на Байкал, оставляя сына одного в разорённой квартире, похожей на поле битвы мифических титанов. Герка брызгал вихры мамкиными духами и, давясь, курил отцовские папиросы: ему представлялось, что так он становится немного ближе к родителям.

За этим занятием его и застала железная леди микрорайона – инспекторша по делам несовершеннолетних Иванова, которую никто не знал по имени и все, особенно дети, панически боялись. Накануне она нанесла угрожающий визит в соседний подъезд – к Кривовым.

В первый день зимних каникул, пришедшийся на католическое Рождество, Юрка оказался в гастрономе вместе с родителями. Он пришёл за хлебом, а они – за бутылкой к празднику. В винный отдел, где когда-то сама покрикивала на бестолковых колдырей, Кривиха входить стеснялась, и они с Юркой топтались на крыльце, поджидая Кривого.

Стоять рядом с матерью Юрке было стыдно. Он отошёл в сторону, уткнулся в праздничную витрину – и вдруг провалился в другой мир.

Это была всего лишь маленькая ёлка. Серебристые иголки из фольги нежно подрагивали от сквозняка, отбрасывая едва уловимые блики на серую вату, изображавшую снег. На одной из веток качался крошечный колокольчик, покрытый аляповатой позолотой. Юрке почудилось, что даже сквозь стекло он слышит его кроткий жалобный голос.

Он задохнулся от сокрушительного чувства, названия которому не знал. Ему почудилось, будто он бежит по волшебному лесу с серебряными деревьями. И изо всех сил старается в него поверить. Но горестный бубенчик плачет под самым сердцем, не давая забыть, что этому никогда не бывать…

За спиной виновато скрипнул снег, и в витрине отразилось лицо Кривихи.

– Ёлку хочешь? – в горле у неё булькнули близкие пьяные слёзы. – Купим. Завтра купим.

Юрка зажмурился, сжался и – последним невероятным усилием – поверил.

– Такую же? – уточнил он, прячась в шарф от материнского перегара.

– Обещаю, – соврала Кривиха и, отвернувшись, неслышно заплакала.

Но прошёл день, два, прогремел ракетами и шампанским Новый год – а Кривиха про ёлку так и не вспомнила. Юрка, никогда ничего не просивший у родителей, переступил через себя – и напомнил.

– Только и знает: дай да подай! – тут же, как ждал, раскричался Кривой. – Выпить нечего, а ему ёлку! Иди в лес, там их много!

Кривиха бессмысленно улыбалась, хлопала густо накрашенными ресницами и тыкала вилкой мимо тарелки.

В Рождественский сочельник Кривовы послали сына в далёкий круглосуточный ларёк. Вернувшись, он обнаружил, что дверь закрыта изнутри на задвижку. Юрка звонил, стучал, кричал, кидал в окно снежками – бесполезно: родители спали. В замочную скважину доносился надсадный храп Кривого.

Сначала Юрка сидел в подъезде. Но когда на площадке стали собираться сердобольные соседки, костерившие «поганых алкашей» и наперебой зазывавшие его к себе, Юрка убежал.

«У Герки заночует», – решили старушки и разошлись по квартирам.

Но Герку на все каникулы забрала к себе тётка, а его родители выясняли отношения на турбазе далеко в горах.

Никто так и не узнал, где провёл эту ночь, бывшую, как всегда на Рождество, звёздной и морозной, пятиклассник Юрка Кривов в демисезонном пальто с оторванными пуговицами.

Наутро Кривиха, сотрясаемая крупной дрожью, дежурила у подъезда, спрашивая всех, куда подевался Юрка, и по привычке стреляя мелочь. Потом на крыльцо осторожно выступил Кривой, и они, трогательно поддерживая друг друга на скользкой тропинке, отправились в соседний двор, к куму, у которого надеялись если не найти сына, то хотя бы похмелиться.

Чуть позже вернулся Юрка. Пошарил в чулане, на антресолях и, не обнаружив ничего, постучал к дяде Лёше-инвалиду из квартиры напротив.

– Струмент нужен? Замок менять? – обрадовался тот. – Молодец! А то собутыльникам ключи раздали, проходную устроили…

– Не ваше дело! – огрызнулся Юрка.

Дяде Лёше даже показалось, что мальчишка клацнул на него зубами, как волчонок. Он поспешно захлопнул дверь, бормоча:

– Пёсье семя! Оборотень!

До вечера Юрка ковырялся с замком. Дядя Лёша злорадно наблюдал в глазок, что наглый малец делает «всё не так». Однако тот справился, молча вернул «струмент» и заперся на все обороты.

Вскоре явились Кривовы. Они долго царапали дверь ключом и вполголоса переругивались, что не могут попасть в замок. Дядя Лёша и оповещённая им баба Фая, каждый в своей квартире, приникли к глазкам, оставив ради такого зрелища один – футбольный матч, а другая – сериал.

Нетерпеливая баба Фая уже собиралась выйти и объяснить Кривовым, в чём дело, как Юрка глухо сказал из-за двери:

– И не пытайтесь – замок новый.

Баба Фая ахнула. Дядя Лёша в волнении почесал живот.

– Так ты дома, стервец! – минуту подумав, сообразил Кривой. – Живо отпирай!

– Не открою, – ответил Юрка.

Кривой бушевал добрых полчаса. Даже баба Фая заскучала и отлучилась к телевизору. Дядя Лёша ещё раньше присел на полку для обуви и незаметно закемарил.

Когда баба Фая вернулась на свой наблюдательный пункт, переговоры вела уже Кривиха:

– Не позорь нас! Пусти!

– Сами себя опозорили! – доносилось из-за двери.

«Ну, времена! Как с родителями разговаривает! – возмутилась баба Фая. – От такой наглости кто угодно запьёт!»

Кривовы наконец осознали, что домой им сегодня не попасть, плюнули и ушли ночевать к куму.

Вернувшись с каникул, Герка нутром почуял всеобщую взбудораженность. Разряды скандала пронизывали воздух, и казалось, даже волосы от них электризовались и вставали дыбом, а ладони, намагнитившись, липли одна к другой. Герка безошибочно уловил, что в центре напряжения находится Юрка. И, ещё не зная толком, что произошло, суеверно отшатнулся. На перемене, столкнувшись с Юркой, он уткнулся в прошлогоднюю стенгазету.

Он не мог объяснить, в чём дело. Это было инстинктивное нежелание соприкасаться с тем болезненным, безымянным и жутким, что теперь нёс в себе бывший друг.

Герка не хотел ничего знать. Но против воли впитывал в себя подробности этой истории, о которой говорили на каждом углу.

– Чё вчера было! – шепелявил долговязый Курицын из «Б» класса, живший в Юркином подъезде. – Кривой с мужиками припёрся дверь ломать! А он на них с топором! В натуре! Чё я, баба, врать-то?! Соседи растащили, а то бы зарубил, в натуре! А чё б ему было? Скостили бы по малолетке!

– Никакой он не ребёнок! – плакалась завучу длинная худая математичка по прозвищу Бесконечность. – Расчётливое коварное существо! Я с ним по-хорошему: мол, Кривов, давай тебя мирить с родителями. А он: «Давайте! И когда они квартиру пропьют, вы меня к себе возьмёте». От него вся инспекция в шоке! Потребовал, чтоб родителей прав лишили!

Все ждали, что Юрка сломается. И чем дольше этого не случалось, тем меньше ему сочувствовали. Кривиха с Кривым вызывали уже всеобщую симпатию.

Жили они, кочуя по многочисленным родственникам. Пили, жаловались на «изверга», снова пили – до тех пор, пока хозяева, угорев от запоя, не выставляли их за порог. Тогда они шли дальше. И незаметно ушли так далеко от своего бывшего дома, что даже баба Фая, знавшая всё про всех, потеряла их из виду.

Взрослые поначалу пытались Юрку вразумить. Взывали к совести, читали нотации, учили жить. Он выслушивал, криво улыбался и вежливо отвечал: «Не ваше дело».

Понемногу от него отступились даже самые рьяные воспитатели. Какое-то время люди ещё ждали, что «этот» обратится к ним за помощью – и уж тогда они ему покажут. Но Юрка упрямо делал всё сам. К концу учебного года его просто перестали замечать.

Финансовый вопрос пятиклассник Кривов решил, сдав вторую комнату вечному студенту Алексу. Квартирант был тихий: днём спал, а ночами читал Рериха, Библию, «Майн Камф» и Кастанеду. В институт он ходил дважды в год: получить обратно аттестат и вновь подать документы. Было ему уже лет 30. Всё почерпнутое в ночных бдениях Алекс выливал на Юрку, совершенно не считаясь с его возрастом.

Алекс перебивался редкими переводами с пяти языков, включая идиш. Этого едва хватало, чтобы заплатить за комнату. Юрка покупал на все деньги макароны и пакетные супы, которыми они вдвоем и питались до следующего случая.

Иногда Алекс исчезал на несколько дней и возвращался с валютой, банановым ликером и шоколадными конфетами. Его бывшие одноклассники промышляли мелким бандитизмом и иногда – из сострадания – брали бесполезного Алекса с собой «в дело»: стоять на стрёме вдалеке от основных событий.

Получая паспорт, Юрка взял себе новую фамилию: «Юрьев», образовав её от собственного имени. А отчество изменил на «Алексеевич» – в честь вечного студента Алекса.

Тогда же они неожиданно разговорились и проговорили несколько часов подряд с Геркой, который к тому времени отпустил волосы, вырядился в старую шинель и переименовал себя в Егора.

В начале их новой дружбы Егора кидало в жар, когда он сталкивался взглядом с Юрьевым. Но скоро жгучая недосказанность утихла.

Поэтому неприятный разговор застал его врасплох. Это произошло зимой, когда Егор косил от армии в психушке. Юрьев, заглянувший к нему, собирался уходить, а Егор, скучавший от однообразного бреда соседей, упрашивал остаться. Тут-то Юрьев и сказал, что ему нужно ещё успеть в женское отделение.

– Тебе там кто-то приглянулся? – гоготнул Егор, учившийся быть циничным.

– Мать у меня там, – поморщился Юрьев.

Егор закашлялся, заметался, глупо захлопал глазами.

– Эээ… Что же ты молчал?

– Не думал, что тебе интересно.

Егор чувствовал, как у него пылают уши.

– Что с ней? – кое-как выдавил он, ненавидя себя, а ещё больше Юрьева.

– Белая горячка.

– А ты...?

– Что я? Хожу к ней, как видишь.

– Но ты же… Вы же… – отчаянно замялся Егор. – Так вот – как же…?

– Ах, ты об этом. Так она меня не узнаёт. Каждый раз рассказывает притчу о бессердечном сыне.

– А ты?

– Слушаю. Утешаю. Она говорит: «Ты не такой, ты добрый».

Они тяжело замолчали. У Егора на языке вертелся вопрос, но он никак не мог решиться.

– Давай, спроси, – тихо приказал Юрьев.

Припёртый к стенке, Егор выпалил:

– Неужели тебе не было их жалко?

– Было, – нехорошо усмехнулся Юрьев. – Только моя жалость им бы уже не помогла.

– То есть падающего толкни? – осмелел Егор.

– Дурак! – наконец сорвался Юрьев. – Начитавшийся дурацких книжек! Вам всем было бы спокойнее, если б я попал в детдом, прирезал кого-нибудь за золотую побрякушку и в двадцать лет сдох на нарах от туберкулёза! Вы этого от меня ждали?!

– Ну, зачем ты, – промямлил Егор.

– А в остальном всё было бы так же, – не слышал Юрьев. – Мать бы допилась до чертей, папаша получил отвёрткой в горло. Изменить этот ход вещей могло только что-то чрезвычайное, из ряда вон. Например, малолетний сын выгоняет из дома. Достаточно сильное впечатление, чтобы очнуться. Но их уже не пробило.

– Неужели…

– Вам хочется знать – жалею ли я, раскаиваюсь ли в содеянном? Нет! Я жалею только о том, что не сделал этого раньше!

– Неужели ты такое думал – тогда?

– Не ваше дело.

Юрьев ушёл, не прощаясь. Сделал несколько кругов по больничному парку. На берёзах скандалили взбудораженные оттепелью галки. Мокрый снег покорно хлюпал под ногами.

– Вот тебе и рождественские морозы! – посетовала знакомая бабушка-санитарка.

Юрьева передёрнуло. Рождество он не переносил с тех самых пор. И всегда старался забыть об этом празднике, который, как назло, каждый год отмечали с нарастающим размахом. Но тут что-то другое, непривычное, откликнулось в нём на ненавистное слово.

Через полчаса Юрьев поставил посреди палаты большую искусственную ёлку. Увидев её, Алёна Кривова – осунувшаяся, кроткая и обо всём забывшая – ахнула и восторженно открыла рот.

– Вот, – Юрьев взял её за руку и подвёл поближе. – С Рождеством.

Алёна робко тронула серебристые иголки. Полутемная комната наполнилась дрожащими сказочными бликами. Неуловимое воспоминание вспыхнуло среди них – и кольнуло в сердце.

– Что? Что? – заволновалась она, пытаясь ухватить проблеск.

Но туман снова сгустился. Беспомощно обернувшись, Алёна увидела Юрьева и расплылась в улыбке.

– Хороший, добрый! – привычно залопотала она и неожиданно добавила: – Давай лучше ты будешь мне сыном?

– Давай, – согласился Юрьев и тоже потрогал ёлку. – Буду.

Рисунки Ольги Сандыревой,
ученицы гимназии № 5 г. Сергиев Посад