Сергей Овчинников

От составителя. Маленькая повесть о взрослении. Главному герою, домашнему робкому мальчику Алёшеньке, 10 лет («десять лет и три месяца»), он приехал к прабабушке в деревню, где у него не очень-то складываются отношения с местной несовершеннолетней публикой, поэтому остаётся время, чтобы помогать прадеду по хозяйству и точить найденный в глиняном карьере старинный меч.

В ДЕРЕВНЮ!

Второй год бабушка привозила Алёшу в деревню – в ту самую, из которой давным-давно сама перебралась в Москву. Здесь ещё жила её мать, Алёшина прабабка, коротавшая век за вторым мужем.

Алёше в деревне нравилось. Первые девять лет жизни по совету врачей мальчика каждое лето вывозили в Крым или на Кавказ, и он больше привык видеть не повторяющееся в своей синеве море да буйную прибрежную растительность, чем мягкие пейзажи средней полосы. И только прошлым летом что-то изменилось в мире, и они с бабушкой на междугороднем «икарусе» приехали в Пензу. А потом тряслись ещё километров семьдесят на местном автобусе, чтобы добраться до села со странным названием Нижний Шкафт. Дорога была тяжела, Алёша здорово утомился, но невзгоды переезда с лихвой окупались новыми впечатлениями, которыми делилась с мальчиком бабкина родина.

Село обступали поля овса и пшеницы. А вокруг них – леса, причём такие разные, что перейдёшь через поле с опушки на опушку, и покажется, будто попал в неведомую страну, лежащую не в двух-трёх километрах, а за тридевять земель от первой. Один лес был боровым, овражистым, тёмным. Говорили, что в нём водились кабаны и погуливали волки. В июле-августе в его чащобах вырастало множество скриповин, волнушек, белых и чёрных груздей, а на прогалинах в открытой траве и под лапами молоденьких ёлочек грудились маслята. Другой лес начинался в полях обширными островами, каждый из которых назывался непонятным, твёрдым словом «калтуг» и был богат берёзами, дубами, клёнами и другими светлыми деревьями с неизвестными Алёше названиями. Между деревьями на солнечных полянах водились земляника, белые грибы-колосовики, подберёзовики, подосиновики, мелкие и очень сладкие лисички в быстро высыхающей на свету траве. Но самым манящим и загадочным казался третий лес – наверное, потому, что в него редко водили Алёшу, а был лес самым неближним, чтобы бегать туда без взрослых. Его отделяла от села извилистая, узкая, но стремительная, чередовавшая броды с омутами речка Айва. Попеременно оба её берега превращались то в крутой и лысый глинистый обрыв, то в пологий, плоский пляж с ослепительно белым кварцевым песком и густыми ивами по краю. У Айвы была широкая пойма, вся в непролазном кустарнике, который прорезали узкие тропы. Пройдёшь по ним, пересечёшь пойму и сразу очутишься в лесу, обступившем холмы со смешным названием Сурская Шишка. В этих зарослях всего много, потому ходить тяжело. То в ореховый подлесок упрёшься, то заплетёт ноги высокое разнотравье, то влажная земля без травы, но в прелых листьях заскользит куда-то, и, глядь, под каблуком захлюпает рождающийся родник. И бежит ледяная и чистая вода – речушка Лашкабарда – по распадку между двух горок, под низким сводом из бузины, под деревянным мостком, прямо к обширной поляне, где полным-полно ульев и пчёлки-труженицы с утра до ночи копят для человека мёд. На поляне – большая изба, и её хозяин, Иван-пасечник, обязательно отольёт гостям по миске сотового мёда, нарежет ломтями ржаного хлеба, навалит горкой свежих огурцов и напомнит на всякий случай:

– Чай, приторно будет. Только водой не запивай! Не то глотку прихватит – натемпературишься потом.

К началу лета Алёше стукнуло десять лет и три месяца. Он по детской привычке отмечал в памяти месяцы от последнего дня рождения, чтобы казаться старше, а всё равно ещё понимал себя ребёнком, и, пожалуй, в этом понимании следовало искать первый признак того, что Алёша взрослеет. Его память была настолько полна прошлогодними летними впечатлениями, что весь учебный год нестерпимо хотелось в деревню. Мальчик фантазировал о ней что-то на будущее, а иногда боялся, что поездка не состоится. Вдруг родители опять на море отправят или ещё что-нибудь придумают и слушать сына не станут: мало ли чего ему вздумается! Им-то виднее, что нужно ребёнку. Потому вечерами перед сном, когда Алёша думал о деревне, его сердце иногда тоскливо сжималось в испуге и от волнения кожа покрывалась холодными гусиными пупырышками. Он тяжело засыпал и в эти ночи спал неважно, но снилось сладкое: Айва, пчёлы, поле в спелом овсе посреди соснового бора… Чем ближе подходило лето, тем сильнее становилось нетерпение. Но родителям почему-то быстро надоедали его напоминания о каникулах. Только бабушка подбадривала по телефону:

– Я ведь письмо от тёти Лизы и тёти Кати получила. Пишут, что мама… прабабушка твоя ждёт уж. Ты готовься. Школа кончится, я с работы уволюсь, и поедем.

А мать с отцом, случалось, подначивали, если Алёша что-то набедокурит:

– Будешь так себя вести, никуда не поедешь! И не хнычь! Никакой деревни. В Москве останешься!

Тогда Алёша стискивал зубы и уходил в свою комнатёнку, чтобы плакать потихоньку, в сердцах уговаривая себя, что он уже вырос и ему лить слёзы не полагается.

Однако треволнения остались позади. Наступило новое лето. И по дороге в деревню Алёша уже успел устать сначала от плацкартного вагона в поезде, а позже от тряской, разбитой автодороги и жары. В салоне дряхлого автобуса, что на грузовом «газоновском» шасси, тянуло бензином. От противного запаха мальчика тошнило, но он крепился. Потому что тошнота – это ничего. Потому что минут пятнадцать назад проезжали село Казарку и в ней за домами была видна Айва. Потому что сейчас кончится лес, покажется поле и посреди него на холм выбегут первые деревенские избы в яблоневых садах и листве черёмух – Нижний Шкафт.

На улице Гора, где стоял дом Алёшиной прабабки, ребятнёй верховодит Николашка. Хотя ему одиннадцать, его слушаются пацаны, которые и на год, и на два постарше. Трудно сказать, почему так, Николашка особенно среди сверстников не выделяется. В играх его переиграть можно, в потасовке – оплеух навешать, даже выдумщик он невеликий, когда надо чем-то день занять. А, поди ж ты, характер жёсткий, с подковырками, и если Николашка согласится со Светкой, что надо на речку махнуть, или со Славцом, что в поле горох рвать пора, то все туда стайкой и потянутся. И настрой у Николая неровный: только что хохотал, чуть в пыли не катался, а через минуту лоб нахмурит и глянет волком из-под бровей. Его состояние легко друзьям передаётся, и беда тому из них, на кого Николашка вдруг зуб заимеет, – остальные тоже спуску не дадут.

Для Алёши сойтись с новой компанией – всегда проблема. Его – наверное, из-за частых болезней – домашним вырастили: послушным, добрым, мечтательным и набалованным, эгоистичным в отсутствии сестёр и братишек. В Москве Алёша дома с книжками или за поделками чаще сидит, чем по улице с одноклассниками скачет. А окажись среди друзей, он в играх с ними редко на своём настаивает, но с радостью бежит туда, куда все понеслись. И если неосторожным словом не разбудить в нём непробиваемого, бычьего упрямства, то мальчика спокойней и покладистей ещё поискать надо.

В городе Алёша о Николашке временно позабыл. Вернее, не о Николашке, а о его странной привычке избирать среди приятелей жертву для насмешек и беспричинного недоброжелательства. Пока он ещё сменит гнев на милость, можно дня три в одиночку просидеть! Для Алёши одиночество не в новинку, и дело, чтобы себя занять, у него всегда найдётся. Только в деревню он ехал не в избе с книгой прохлаждаться, а погонять с ребятами на великах или в футбол, и сходить куда-нибудь, и увидеть, и узнать-почувствовать новое, и самому что-то рассказать так, чтобы у друзей рты от удивления пораскрывались. Алёша умеет именно так рассказывать. Недаром он учится почти на «отлично» и за болезнями в свои десять и три месяца прочёл множество всяких книг и журналов. А читал всё подряд: научные и газетные статьи, сказки, учебники, фантастику, энциклопедии, романы, повести и рассказы, даже объявления в дороге, если прочесть больше нечего. Алёше известно, что знания – его главный козырь в любой компании и они же причина для неприязни между мальчишками. Алёша не зазнайка и не выскочка, но, случается, его этим дразнят. Хотя он вроде бы к обидам равнодушен. Может быть, потому, что часто и много думает о себе, знает за собой хорошее и плохое и упрёк в свой адрес часто воспринимает серьёзно. Раз попрекнули, значит, есть для этого правдивый повод. А разве на правду злятся? Ляпнут Алёше гадкое, он только спокойные голубые глаза на обидчика уставит и смолчит. Сам же долго наедине мучается, за что его так. И намучается, и какова она, обида, поймёт, и, поняв, других старается не задевать, чтобы им больно не сделать.

А тут Николашка этот… С дороги Алёша едва с прабабкой и неродным прадедом поздоровался, принял от них карамели какой-то и ненужный чмок в макушку, перекусил, чем бог из печи послал, и выскочил на крыльцо. Бабушка сама вещи из сумок и чемоданов вытащит и по местам разложит, а ему с высокого крыльца на село посмотреть охота. Благо, что изба на Горе – последняя в улице. Дальше косогор, и внизу, за прудом с мостками и утками, лежит огромный, почитай, в тысячу дворов, Нижний Шкафт. С крыльца окрест далеко видать: поля, два леса, половина села с разрушающейся церковью и сельмагом. Только Айва и Сурская Шишка на задах, и, чтобы на них посмотреть, надо через двор в огород выйти. Однако сейчас и улицы хватит, а в её начале, на краю Шкафта, несколько маленьких фигурок суетятся. Издалека знакомых не узнать, но это наверняка те самые мальчишки и девчонки, с которыми он познакомился здесь прошлым летом. И сразу заскреблось внутри, что и Николашка там, что он снова будет придираться попусту и обидно приговаривать, будто лягушкой квакать: «А, москвач, москвач!» Пускай они там сегодня. Алёша к ним пока не пойдёт. Надо дом, двор, сарай, огород, сад с палисадником заново осмотреть и освоиться. И то, опять со всеми задружиться и завтра можно. К чему лето торопить? Оно большое впереди, всё ещё успеется. Но где-то глубоко, может как у зайца в пятках, уже забирает Алёшу страх необязательных, но неотвратимых ссор с приятелями.