Дмитрий Шеваров

Русская литература ХХ века неожиданно пополнилась ещё одним классическим произведением: вышел в свет “Дневник” Бориса Шергина

Глянул в окно: о! солнышко!
Борис Шергин.
Из дневника, 11 сентября 1943 года

В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ годы прошлого века жил в Москве на Рождественском бульваре Борис Викторович Шергин (правильное ударение в его фамилии – на первом слоге). Занимал две комнатки в большой коммунальной квартире.

Соседи видели в нём лишь тихого пенсионера, полуслепого инвалида. Когда он с палочкой выбирался во двор, то растерянно замирал, не зная, куда ступить и где приткнуться. Кто-нибудь из мальчишек подбегал к нему и вёл к скамейке на бульвар. Там, если погода позволяла, старик сидел в одиночестве до самого вечера. Иногда папироску курил. Ветерок шевелил “нимб” седых волос и такую же седую бородку.

Мимо него молчком бежали деловитые москвичи, шумными ватагами проносились гости столицы, а Шергин под стук каблучков и шелест сандалий думал о чём-то отсель далёком. О чём-то тихом, уездном, северном. Уносился, верно, душой на Соловки, куда не раз семья Шергиных ездила на богомолье. Или в свой ненаглядный Архангельск, где появился на свет за четыре года до наступления ХХ века. (Под старость он очень радовался тому, что успел родиться в пешем и гужевом ХIХ веке.)

Отец его, Виктор Васильевич, был главным механиком Мурманского пароходства, корабельным мастером первой статьи, а при этом ещё и талантливым художником.

Виктор Васильевич иногда по полгода находился в плавании, и вся семья жила, прислушиваясь к тому, что происходит на море, в небе…

“…Заплачет в трубе норд-вест. Мама охватит нас руками:

– Ох, деточки! Что на море-то делается. Папа у нас там!..”

Когда мальчик вырастет, он по-прежнему будет чутко прислушиваться к жизни моря, травы и неба, он найдёт десятки, если не сотни, удивительных слов для определения цвета облаков, утренней и вечерней зари…

Всю жизнь Борис Викторович хранил матушкин берестяной туесок из-под морошки. Часто открывал его, чтобы услышать запах родины. Так же бережно хранил Борис Викторович всё, что ему рассказывали отец и мать. Из рассказов родителей и сложились его первые книги.

В 1920-е годы Шергин стал выступать с чтением былин и сказаний, чем зарабатывал себе на хлеб. Он и в Москву тогда из-за этого перебрался.

В 1940–1950-е годы Шергина записывали на всесоюзном радио. Где-то в фондах Дома звукозаписи должен храниться негромкий и степенный голос Бориса Викторовича. Печально, что такое сокровище остаётся втуне, и уже много поколений детей выросло, не ведая того, как сказывал Шергин свои “поморщины” и пел былины.

Говорят, что одна радиостанция хотела дать в эфире хоть три минуты “живого” Шергина, обратилась в Дом звукозаписи, да там такую цену заломили за голос сказителя, что пришлось отступиться.

Всё теперь меряем на денежный аршин, как раньше мерили на аршин идеологический. В 1947 году критика набросилась на Бориса Викторовича за книгу “Поморщина-корабельщина”: “Книга Шергина псевдонародна. С каждой страницы её пахнет церковным ладаном и елеем…”

Ни Евангелия, ни икон никогда не прятал Шергин. Ходил в церковь, не таясь. Жил в нищете, но подлинно нищими считал тех, кто обменял совесть на пайки, ордена и автомобили с персональными водителями.

За всю жизнь у Шергина вышло шесть или семь книг. Первая – семьдесят лет назад, в 1939 году. Называлась она “У песенных рек”. А главная книга Бориса Викторовича, дневник, только в прошлом году (через 36 лет после смерти автора) пришла к читателю.

В шергинских подённых записях почти нет внешних событий. Даже война лишь тенью скользит по страницам дневника. Возникает ощущение, что автор живёт на облаке, и невольно поднимается в душе осуждение: ну как он мог писать о дождике, первом снеге и звёздах, когда в эти дни решалась судьба страны! Но, вчитываясь, вдруг понимаешь: не от сытости и не от равнодушия эта кажущаяся отстранённость, а от порыва к вечному.

И вовсе недалече это шергинское облако от земли оторвалось. Оно как аэростат, который девушки-аэростатчицы ведут за канаты по Москве. Аэростаты прикрывали Москву от налётов, а облако Шергина, сотканное из сострадания и жалости ко всему сущему, невидимо прикрывало душу и веру народную.

“Облак лентою стоит над двором… Вот, думаю, облачко это протянулося за город над лесами. Там тихо, сошли снега, воды там… <…> Теперь насквозь деревню видно. Торчат избушки на голом месте, одна по одной. Ни дворов, ни гумен, ни амбарушек. Было сто мужиков… <…> Теперь восемь баб…” (Дневниковая запись от 30 марта 1945 года).

Осуществилось издание дневников Бориса Шергина благодаря нескольким исследователям, а прежде всего – профессору Поморского университета Елене Галимовой (она подготовила тексты дневников и написала предисловие) и фольклористу Андрею Грунтовскому (ему принадлежит как подготовка части текстов, так и составление, биографический очерк и примечания).

О дневниках Шергина, “об этом памятнике русской культуры будут ещё много говорить и писать”, – так предсказывал ещё в 1980-х годах ученик Шергина в литературе, замечательный детский писатель Юрий Коваль. Как бы Коваль сейчас радовался выходу шергинских “Дневников”, как бы счастливо прижимал к сердцу эту книгу и всем бы о ней рассказывал! Увы, Юрия Иосифовича уж много лет нет с нами. Вообще, всё меньше остаётся людей, умеющих радоваться книжке.

Новость о выходе дневников Шергина не замечена телеканалами, газеты о ней тоже пока молчат, даже “Литературка”. А ведь появление такой книги – истинное событие для обмелевшей культурной жизни страны, для всех, кто чувствует и ценит красоту слова, для “немногих, но верных друзей. Друзей неуклончиво строгих в соблазнах изменчивых дней…” (П.Вяземский).

Истосковалась душа по тихой, ласковой и стройной беседе. Как хотелось бы услышать Бориса Викторовича…

Но, может статься, ещё услышим. Придут добрые люди и стряхнут пыль со старых коробок с плёнками.

А пока перелистаем его дневники, запасёмся добротой. “Ты, дорогой мне человек, перекинемся душевным словом…”

СВЕТЛОЕ СЛОВО ДОБРОГО ЧЕЛОВЕКА

Из дневниковых записей Бориса Шергина

11 сентября 1943 года. Пятница

Вчера со вставания глянул в окно: о! солнышко! Как солнцем озарённая, стоит купа дерев, что напротив. Ан, нет: пасмурен день. Это золото осени так наряжает листву.

15 сентября. Вторник

Осень серая. Туск на травах, серебряная долина. Чёрная, молчащая река. Трожественно, как в храме, когда совершается таинство и молчит всякая плоть человека. Тишина, подобная неизъяснимой музыке. День, и дивно это безлюдие и безмолвие.

<…> Бреду с мешками, груз гнетёт долу, тронь, – я так и клюкну. Загорбок и шею свело, как понурая свинья ковыляю. Пот бежит по загривку… не опоздать бы на поезд. Скрипит нога, скрипит липовая. Очки лезут с носа. <…> Но что мне глаза, что мне ноги. Торжественно стало и преславно вокруг меня. <…> Уж ничто мне не мешает, – ни поезда, ни люди. <…> Всё стало настоящее. Уж не дольнее, топтаное, будничное, а преображённое, истинное всё вкруг меня.

13 октября

Мне солнечная погода даром. Пасмурно я люблю, не знаешь – день ли, вечер ли… Всё такое особенное делается без теней. В этом есть “волшебность”, неведомое нам нечто есть во всём. Идёшь по улице – дома, люди, всё такое обыкновенное, но всё это сопровождает нечто незнаемое нами. У всего, что мы видим хоть бы на улице, есть два лица. <…> Это странное и сладкое состояние близости открытия какой-то тайны существования существ и вещей (и вещей!!!). <…> Надо идти где-то, и вдруг тихо плева с мысли снимется, и то, на что просто так смотрел, видишь не “просто таким”, а… пребывающим ещё и иначе.

19 октября

На 17 октября выпал первый снег… Неужели это на сей земле было и во мне было это ликованье о первом снеге… Конечно, давно было, в детстве. Но как памятны человеку впечатления детства! …Но и сейчас по дорогам смесили ногами, а по заборам, крышам сутки лежали снежки белые, лопушистые.

19 ноября. Четверг

<…> Мне бы не ледышкой в грязной, холодной, мутной проруби дневных злоб болтаться хотелось, а в живой воде мира Божьего … растаять хотелось… Недугует тело, немотствует и душа, как безмолвник стоишь, ни в тих, ни в сих. Шататься по лакейским мира сего гнушаюсь, водворитися в возлюбленных селениях мира Божьего, – одежды не имам.

10 сентября 1945 года. Воскресение

<…> В какую яму невылазную, в какое болото повергает людей несытая, мёртвая хватка, личное преизлишнее обогащение, … когда все завидуют сильному, рвачу, стараются от него не отстать, давят друг друга…

Человек века сего, удачливый, неудачливый ли, спокою не ищет. Ежели он много нахватал, дак знает, что и зависти самой лютой в окружающих породил, и все окружающие в ложке воды его такого ловкого утопить рады. И с опаской, с опаской он хватает. Ему и ночь не спится. Посмотри-ка на счастливчика сего света, как у него – чуть что – глазки-то забегают опасливо. Во время чумы-то пировать, ох, многодельно и заботливо!..

19 сентября. Вторник

Липы мои, что через дорогу, за оконцем, поредели; ветер гонит жёлтый лист. Точно и не было густолиственной купы. Неба стало много видать, чему я рад. Вчера к сумеркам брёл Ивановским, Подкопаевским переулочками. Подойду да постою. Гляжу, не нагляжусь: старая стена уступами вниз, одинокий купол и высоко, высоко в тихом небе реденькие облачка. Тихость коснётся души и ума. И так властна эта тихость неба.

20 сентября. Среда

Говорят, война кончилась… Нет, мир сей, век сей, житуха наша – война нескончаема. <…> схватились в своей “борьбе за жизнь”, и разве мёртвые отвалятся один от другого. Каждому надо урвать своё. Одни бьются и колотятся для того, чтоб ухватить корку хлеба для ребёнка. <…> Чтоб ухватить ломоть да снести его в тюрьму, больницу к сыну, мужу, отцу… а эти вот сражаются остервенело, чтоб удесятерить запасы вин, хрусталя, пополнить коллекции всяких редкостей и драгоценностей.

<…> Надо за дурной сон вменить себе всё, что в мире сём видишь, надо заставить себя проснуться, очнуться…

14 октября. Суббота

Четырнадцати годов живал я в Неноксе (старинное поморское поселение на берегу Белого моря. – Д.Ш.). Посад отгорожен от моря дюнами. <…> Шум и как бы некий свист моря слышен в домах днём и ночью, при ветре и без ветра.

<…> Сколько звёзд на небе, столько в архангельском краю озёр. И речки наши серебряные текут меж озёр и через озёра. И с этих озёр, куда бы ты ни зашёл с ранней весны до поздней осени, крики птицы водяной слышатся днём и ночью. Слаще мне скрипки и свирели эти ночные крики птиц, музыка родины милой… Лебеди, когда летят, трубят, как в серебряные трубы. А гагары плачут: куа-уа! куа-уа! куа-уа!

Далеко от посада не уходил, всё в глазах держал высокие шатры древних ненокских церквей. Иногда в тишине белой ночи поплывут звуки заунывного колокола: кто-нибудь в лесах, во мхах заблудился из ягодников. На колокол выйдет.

<…> Удивительное, странное и сладостное состояние овладевало мною иногда, среди этой природы, в этой несказанной тишине. И любил я ходить один, а не с ребятами-сверстниками.

<…> Я ни зверя, ни птицу не стрелял, я смала в белые ночи рыбку любил сидеть удить. Ладно, ежели на уху свежей достану, а я за этим не гонился. Озеро или Лая-река в ночь как зеркало. Всплески рыб, крики птиц, тихое сияние неба, сияние вод… Сидишь на плотике и боишься комара сгонить, чтоб не упустить какой ноты чудной симфонии северной ночи…

9 ноября. Четверг

Дни короткие, по-нашему, по-северному, зима уж… Снег нападает да стает. Вчера лужи, сегодня выморозило сухо без снегу. Туск небесный быстро смеркнется, а всё, где увижу меж домы деревья, особливо старые, ветвистые, – не могу досыта наглядеться, усладиться рисунком сучьев и ветвей, так чудно вырисованных на туске небесном. Кабы мне прежние глаза, только бы я и рисовал…

1 сентября 1946 года. Суббота

Как же оно пресветло, как же оно радостно, осеннее “серенькое” русское небо! Вот у кого был бы дом или палата, крытая перламутровым куполом. И светлая радужность этой кровли всё бы время менялась. Уж как бы любовался хозяин, купно и все приходящие, таковым чудом!

5 сентября. Среда

Заунывная равнина. Ухабистые глиняные дороги. Изрытые и брошенные поля. Молчаливо, согняся под мешком картофеля, опираясь на лопату, пробредёт человек – и нет никого. Над молчащею равниной низко склонилось облачное небо. Быстро опускается вечер. <…>

Я увидел, узнал, нашёл себя бесконечно своим этой заунывной осенней заре, бесприютности этих вечерних полей и дорог. Душа находила своё, она летала, как птица. <…> Давно не слышал я столь родимого голоса и зова, каким позвал меня этот осенний пустынный вечер.

28 сентября. Пятница

…Не могу забыть: вчера, на ветру, в сумерки, на людном перекрёстке стоит плохо одетый, нестарый человек и продаёт букет – пучок опавших листьев, каких много под ногами… видно, нечего больше продавать. Но никто не глядит на эти “цветы”. Может, он и не ел сегодня, этот человек.

16 ноября.

Родину бы хотелось повидать, там бы уж недолгие мои годы дожить… <…> Я мальчиком бывал в гостях на Глиннике. Из какого оконца не взглянешь, всегда точно крылья развернутся за плечами, будто сам ты летишь над седыми волнами, вместе с морскими птицами вон к тем дальним, еле видным островам.

Помню осенний вечер на Глиннике. Бесконечные ряды черно-свинцовых валов с гребнями, пламенеющими в последних лучах заката. Грозным, немигающим оком глядит из-под сизых туч последняя заря. Красота грозная и плачевная и восторгом охватывающая душу.

Сентябрь 1948 года

У нас на родине уже и август месяц в осень кладут. По здешним местам август – ещё лето. Ино теперь и по-вашему, и по-нашему осень пошла…

<…> И вот ещё мысль мелькнула: а для чего, на какой предмет, для кого пишешь. <…> Не знаю, для кого. <…> Но я всё-таки пишу и люблю сквозь все гнетущие заботы это веселье в себе. Потому что единственно стоющим (сам-то ничего не стою) считаю это на земле, единственный смысл жизни в этом вижу. Единственную правду…

1 сентября 1949 года. Деревня под Хотьково

Тихий, ненастливый день. С рассвета дождило, в полдня показывалось солнце. И опять затянуло. Лёгкий ветерок. Тихо. В низине Пажи крячет утка.

Решили ехать в город. Грустно мне, но лирика тихого ненастья нерентабельна. Может, дело какое навернётся в городе. <…> Вишь, сегодня день тих и тепел, то я и зажалел уезжать.

Человек, “рождённый для вдохновенья и звуков сладких”, есть сущее горе для его близких. Век свой я просидел у окошечка, созерцая облака, возложив на братишку всякое житейское попечение…

30 ноября. Среда

Кабы не озябные ветры, погода бы ничего. Братишку в поле просвистало. <…> И я со вчерашнего дня приуныл: обнадёженный “дамой-патронессой” два месяца сидел над сценической вещицей. Вчера торжественно понёс в контору, указанную дамой, уверен был в гонораре. А там пожали только плечами. Такой товар не надобен.

Из дневников неустановленных лет

Лежащий в печали человек всегда хочет встать да развеселиться. И чтобы сердце твоё развеселилось, совсем не надобно, чтоб вдруг изменились житейские обстоятельства. Развеселить может светлое слово доброго человека.