Мария Порядина

2 февраля – 155 лет со дня рождения (1855) Всеволода Михайловича Гаршина 130 лет со времени написания рассказов “Ночь”, “Денщик и офицер”, “Attalea princeps” (1880)

ЧТЕНИЕ – прекрасное занятие, но у него тот недостаток, что оно заставляет человека думать. Тот, кто много читает, не делит мир на “чёрное” и “белое”, никогда не судит о жизни резко и безапелляционно. Ведь привычка к чтению – это привычка к осмыслению. А осмысление – это когда каждое явление рассматривается не с одной-единственной стороны, а с нескольких позиций. На классический вопрос “кто виноват?” думающий человек никогда не сможет ответить однозначно. На вопрос “что делать?” – тем более. Мыслящий человек понимает, что нет одной общей правды для всех, – у каждого своя правда, своя боль и свои резоны.

Умение осознать и принять множество правд – это, пожалуй, и есть совесть (“со-весть”). Она может сделать человека писателем, либо испортить ему жизнь, либо и то и другое вместе. Пример – Всеволод Гаршин.

Он с детства был читателем и мыслителем, и формированию такой человеческой позиции поспособствовало грустное обстоятельство: в пятилетнем возрасте Всеволод чуть не лишился матери. Ей грозила не смерть, но по тем временам “хуже, чем смерть”: она бросила семью. У мальчиков был домашний учитель, некто Завадский, весьма “идейный”, – ради него мать семейства оставила мужа и детей. Сбежала с гувернёром! Стыд, позор, кошмар и ужас.

Я нарочно останавливаюсь на этой биографической подробности – уж очень она “сегодняшняя”, актуальная. Развод родителей, уход мамы или папы из семьи – с этим современные дети сталкиваются довольно часто. Пусть в наши дни расставание супругов не является событием “стыдным”, позорным, но для ребёнка оно всегда драматично и нередко приводит к душевным (и не только, впрочем) терзаниям.

Для семьи Гаршина это вообще было крушение! Обиженный супруг, человек военный и вполне рациональный, вдруг так растерялся, что поднял на ноги жандармское управление. Бравые спасители семейного очага арестовали не только бывшего гувернёра, но и его товарищей – как выяснилось – по революционному кружку. Одним словом, нехорошая вышла история, во всех отношениях. “Идейного” упекли куда следует, однако беглянка не вернулась к мужу, и всю жизнь Гаршин будет разрываться между матерью и отцом, которых придётся любить порознь, мучительно сознавая и вину, и правоту обоих родителей. Сохранились его письма матери, почтительные и ласковые, из которых видно, что она долгие годы принимала участие не только во внешней, “событийной”, но и во внутренней жизни сына и следила за его творчеством. Но и отец не был опереточным злодеем. Биографы писателя все утверждают, что рассказ “Ночь” является автобиографическим, а ведь именно в нём представлен образ отца – доброго, любящего и понимающего.

“Помнишь ли ты себя маленьким ребёнком, когда ты жил с отцом в глухой, забытой деревушке? Он был несчастный человек, твой отец, и любил тебя больше всего на свете. Помнишь, как вы сидели вдвоём в долгие зимние вечера, он – за счётами, ты – за книжкой? Сальная свеча горела красным пламенем, понемногу тускнея, пока ты, вооружась щипцами, не снимал с неё нагара. Это было твоею обязанностью, и ты так важно исполнял её, что отец всякий раз поднимал глаза с большой “хозяйственной” книги и с своей обычной печальной и ласковой улыбкой посматривал на тебя. Ваши глаза встречались.

– Я, папа, вон уж сколько прочитал, – говорил ты и показывал прочитанные страницы, зажав их пальцами.

– Читай, читай, дружок! – одобрял отец и снова погружался в счёты.

Он позволял тебе читать всё, потому что думал, что только доброе осядет в душе его милого мальчика. И ты читал и читал, ничего не понимая в рассуждениях и ярко, хотя по-своему, по-детски, воспринимая образы”.

Мальчик очень много читал, причём “не по возрасту” (роман “Что делать?” прочёл восьмилетним), и книги всегда имели над ним власть. Характерно, например, что когда мать привезла его в Петербург и отдала в гимназию, мальчик вместе с несколькими друзьями организовал там нечто вроде общественной библиотеки: на свои карманные деньги ребята покупали старые книги и журналы, да притом ещё, оборудовав простенькую мастерскую, освоили переплётное дело, чтобы обеспечить своей библиотеке лучшую сохранность.

При этом, однако, Гаршин прекрасно понимал, что чтение – это не вся жизнь: порядочный человек должен не только “думать”, но и действовать, совершать поступки. Недаром же Гаршин, не закончив учебного курса в Горном институте, бросился в действующую армию (по случаю очередной русско-турецкой войны). Правда, как только дошло до боевых действий, он получил пулю в ногу и вскорости, уже при офицерском чине, вышел в отставку. Но насмотреться на военные будни, ужасающие своей бессмысленностью, успел. Впечатления этих месяцев отразились во многих рассказах Гаршина, таких как знаменитые “Четыре дня”, “Трус”, “Из воспоминаний рядового Иванова”; однако самый показательный из “военных” его текстов – не о войне. “Денщик и офицер” – даже не рассказ в полном смысле слова, а скорее “зарисовка характеров”, в которой открывается тягостная бесполезность существования тех, кто лишён привычного, понятного, нужного дела и живёт вне своего предназначения.

Никчёмность человеческой жизни, не пристроенной ни к чему доброму и нравственному, – вечная тема Гаршина. Характерен в этом отношении рассказ “Ночь”, герой которого, пустотой своего существования доведённый до отчаяния, желает покончить с собой. Услышав колокольный звон, он – уже с заряженным пистолетом в руке – вспоминает детство, дом, отца и вдруг оживает душой, потому что ему внезапно открывается высший и нравственный смысл бытия. Однако сердце героя, готового к духовному возрождению, не выдерживает потрясения, и жизнь человека всё же обрывается.

Поневоле задумаешься над этим рассказом – о чём он? О бессмысленности жизни и смерти? О том, что судьба грубо насмехается над личностью и её духовными открытиями? О том, что благие намерения и прекрасные стремления, только родившись, убивают человека непосильной своей тяжестью? Или о том, как благое провидение спасает человеку душу живую? Ведь желал смерти бедняга, отчаялся совсем и хотел “самоубиться”, а это грех неспасаемый; Господь же послал ему сперва просветление и духовную радость, а потом прибрал счастливого, избавил от последнего греха.

Все истории Гаршина – какие-то вот “двойные”: с одной стороны смотришь – увидишь одну картину, с другой стороны – совсем другую. Возьмите хрестоматийную новеллу “Attalea princeps”: как её понимать? Может быть, это – как нам в школе твердили – трагическая притча об одиночестве героя, который тянется к высоким идеалам и страдает от всеобщего непонимания? Или же – история о том, что не нужно выпендриваться, потому что никакой пользы от этого нет и не будет?

Один читатель скажет, что пальма погибла, но её дело не пропало: память о подвиге пальмы сохранится в сердцевинах окружающих растений, и они из тупой древесины постепенно переквалифицируются в целеустремлённых борцов за свободу, да ещё поймут, что действовать следует не поодиночке, а сообща. Примерно это нам внушали в школе, когда вся литература была ориентирована на ленинскую периодизацию освободительного движения и в каждом дооктябрьском тексте следовало обнаруживать призыв к грядущей революции.

А другой читатель скажет, что безответственная дура была эта пальма: стремилась непонятно к чему, сама погибла и глупенькую травку погубила, оранжерею разломала, так что соседние растения вот-вот замёрзнут насмерть. И лучше бы эта пальма зеленела на радость садоводам, выращивала на себе экзотические плоды, украшала собой оранжерею и не вылезала за пределы своего предназначения. Потому что если каждое оранжерейное растение станет ломать оконные переплёты и стёкла бить, то никому жизни от этого не будет.

Первый скажет, что рост пальмы – это порыв к идеалу, стремление к небу, иными словами – к лучшей, духовно богатой жизни, и мы все должны брать с этой пальмы пример!

А второй возразит: из-за того стремления и пальме погибель, и людям убыток, и прочим растениям сплошные неприятности, – так что в нём хорошего?

Третий же будет говорить, что все беды – от недостатка привычки к обдумыванию последствий своего поступка. Если б пальма хоть немножко умела думать своей развесистой кроной, то должна была бы понять, что тусклое северное небо – совсем не то, что роскошь тёплого юга: “здесь вам не там”. Для того пальму и держали в оранжерее, и ухаживали за ней, и поливали, и подкармливали, чтобы ей хорошо рослось и цвелось, а она вместо “спасибо” полезла рушить потолок – неба ей, видите ли, захотелось. Между прочим, другим-то растениям совершенно и не хотелось такой “лучшей доли”, – но когда это революционно настроенные пальмы прислушивались к чаяниям соседних деревьев?

Вот автор-то, в отличие от неразумной пальмы, думал всегда “за тех и за других” – совестливый человек не может иначе. И противоречия бытия, в котором “каждый прав”, были для него поистине трагическими, “гамлетовскими”.

“…Так совесть делает из всех нас трусов; вот как решимости природный цвет под краской мысли чахнет и бледнеет” – жаловался (в переводе К.Р.) датский принц, упрекая себя в бездействии, в пристрастии к чрезмерно продолжительным размышлениям. Поэтому так легко был пущен слух о безумии Гамлета. В случае же с Гаршиным и слухов никаких не надо – его душевная болезнь была вполне медицинским фактом. Однако биографы-современники замечали: психическое расстройство “выражалось в таких проявлениях, что трудно было определить, где кончается высокий строй души и где начинается безумие”. Этот внутренний разлад и привёл Гаршина к пресловутому броску в лестничный пролёт…

Мне эта лестница видится символически – как жизненный путь человека мыслящего, стремящегося вверх, к совершенству духа. Он устал двигаться постепенно, со ступеньки на ступеньку, подолгу задумываясь над каждым шагом; ему захотелось взлететь… но полёт стал падением.

А всё отчего? От мыслей да от книг. Слишком много читал, слишком много думал. Слишком мало жил…