Ольга Бухина

В 2009 году в финал премии “Большая книга” вышел роман Мириам Петросян “Дом, в котором...”, и он же получил третье место по результатам открытого читательского голосования. Автор – художник-мультипликатор, только что изданная книга – её первый роман. Книга завораживает, от неё совершенно невозможно оторваться. Погружаешься в чтение с головой, и тебя словно затягивает в мир Дома.

“Дом, в котором...”, как и весь наш мир, густо населён разнообразными созданиями. В обыденной жизни этот Дом называется, по всей видимости, школой-интернатом для детей с нарушениями опорно-двигательной системы. Но в обыденной жизни каждого обитателя будут звать по имени и фамилии, а здесь – только прозвища, меткие, чёткие, со временем (с возрастом) меняющиеся. Хотя вот у директора школы имени-отчества вообще нет, здесь, в Доме, он просто Акула.

Потому – Дом, а не школа-интернат. Это последнее убежище, осаждённая крепость, вокруг которой страшная, неизвестная “наружность”, грозящая проникнуть внутрь и захватить Дом. Убежище, но одновременно и тюрьма, из которой немногим удаётся убежать на неделю или на месяц, а большинству бежать совсем не хочется, потому что Дом – живой и “умеет любить”. И “любовь Дома не похожа ни на что”.

В книге великое множество героев, сначала только мальчишек, а во второй части ещё и девчонок. В прозвищах подчас немножко запутываешься, к тому же повествование ведётся в двух временных планах – охватываются выпускной год старшего класса и год, когда этим же детям было лет по десять–двенадцать. Надо угадать зарождение загадочного Сфинкса в наивном новичке Кузнечике, обнаружить задатки зловещего Стервятника в одном из шкодливых Сиамцев. Ещё труднее узнать противного вымогателя и собирателя всякого барахла Вонючку в поющем странные песни, прыскающем ядовитой дрянью из баллончика, всезнающем, подкупающем каким-то странным, мрачным обаянием, заботливом, как родная мать, болтливом Табаки. А какая в детстве кличка была у Чёрного, я догадалась только со второго прочтения. Правда, Слепой нового прозвища так и не получил. Он – единственный в своём роде и как будто родился уже взрослым – “взрослым отшельником”. А ещё Горбач – любитель всякой души живой: собак, хомяков, ворон – остался Горбачом.

Не только прозвища, но и само повествование нарочито запутывает, заманивает, рассказ то и дело ведётся от первого (каждый раз иного) лица, рассказчики и фокус повествования часто меняются – как будто это сам Дом рассказывает о себе. Такого загадочного и не всегда приятного мира порой оказывается слишком много, под конец начинаешь в нём теряться, забывать, кто есть кто в сложном переплетении судеб. Потом появляются девушки, их истории, их взаимоотношения – и лабиринт становится всё запутанней. А тут ещё в дело вмешивается любовь.

В этом Доме живут спальнями-стаями, которые организованы по разным, но ненарушимым принципам. Принадлежность к стае обязывает. “Птицы” носят траурные одеяния и обитают под крылом Папы-Стервятника, “фазаны” всё делают правильно, “крысы” красят волосы и непрестанно дерутся. Всё это напоминает модные молодёжные направления – “эмо”, “готов”, “панков”. Стаю можно любить, можно ненавидеть, но прожить без неё никак не получается. А ещё, стае можно доверять, потому что это твоя семья и никакой другой семьи у тебя нет.

Мириам Петросян рассказывает нам странную, страшную сказку, которая потому так страшна, что абсолютно реальна. В этой сказке не всё проговаривается, о многом остаётся только догадываться, и не известно ещё, правильно ли угадал. Я, например, не раз чувствовала себя Курильщиком с его присказкой “ничего не понимаю”, одним из героев книги, которому всегда хочется получить однозначный ответ на свои простые вопросы. Только в Доме однозначных ответов не бывает. Они скрыты в тёмных глубинах “ночи сказок”, в прошлом именуемой “ночью, когда можно говорить”.

В Доме живут разные дети, которых объединяет одно – невозможность жить в другом месте. Коляски, костыли, протезы, кофе, выпивка, наркотики, бессонные ночи, ночные кошмары, ножи, амулеты, много-много амулетов, растения в горшках, ручная ворона – чего тут только нет. А вот домашний запах здесь большая редкость. Одна из самых странных сцен книги – приезд новичков; “старички” принюхиваются, наслаждаясь не выветрившимся ещё домашним запахом. Но новичок недолго остается новичком, изменения происходят со страшной скоростью. И виной тому не просто жестокие игры с положенным запугиванием. Происходит приобщение новичка к Дому, к той жизни, которой нет нигде в “наружности”. Как объясняет способный всё объяснить Шакал Табаки, Дом засасывает новичков, делает их частью себя.

Конечно, понятно, что остаётся ещё какая-то часть жизни Дома, которой повествование почти не касается, – обитатели Дома, по всей видимости, каждый день по шесть часов, как положено, сидят на уроках, им преподаётся нормальная школьная премудрость, но учителя приходят и уходят, читателем почти не замеченные. Взрослые в Доме присутствуют, но в то же время им отведена необычайно ограниченная роль, особенно в первой части книги. Один замечательный (ловец душ) воспитатель, один самоуверенный (скажем так) воспитатель, один весьма чудаковатый директор, один почти всё понимающий врач, остальные – проходные персонажи: посудомойки, “ящики”-грузчики, “пауки”-медсёстры. Почти ничего не говорится о родителях, о жизни подростков до того, как они попали в Дом. Это “до” – запретная тема, а “после” (другая запретная тема) – страшит безмерно. Чреватый хаосом выпуск и уход из Дома в “наружность” неразрывно связаны со смертью.

В книге перемешаны, перепутаны, странным узлом затянуты жестокость и доброта – и не знаешь, чего больше. Подростки жестоко дерутся, но за своих стоят горой, всегда помогают одеться тому, кто не может сделать это без посторонней помощи, и шнурки не забывают завязать. В тяжёлую минуту умоют, оденут и чаю нальют (или чего ещё покрепче). Но и нож, убирающий неугодного вожака стаи, появляется куда чаще, чем мне, читателю, хотелось бы. Странным образом пересматривается цена человеческой жизни. Смерть (именно такое прозвище было когда-то у Рыжего, вожака стаи, которого пытаются убить “состайники”) близко-близко, можно не вернуться из лазарета, можно умереть во сне, можно умереть от удара ножом. Однако там, где боль, есть и помощь – того, кому плохо, не оставляют в беде.

Но книга вовсе не о страшном, это совсем не самое главное. Обитатели Дома – удивительные и неожиданные существа. Чего стоят одни многочисленные литературные и прочие культурные аллюзии. Эти мальчики где-то там, почти за пределами повествования, читают и изучают философию, поэзию, историю, они “перекопали” множество книг и пересмотрели множество фильмов, а мы можем об этом только догадываться по разнообразным упоминаниям – тут вам и Аристотель, и Гомер, и Апокалипсис, туземные царьки и средневековые рыцари.

Совсем не случайно появляется книга, подброшенная рыжей девчонкой в комнату мальчишек, – “Чайка по имени Джонатан Ливингстон”. Мальчишки читают её друг другу вслух. “Чайка” – культовая книга уже нескольких поколений подростков, особенно подростков-одиночек, особенно тех, кто остро ощущает свою непохожесть на других, – а их в Доме “стопроцентное большинство”. Джонатан даёт право быть не таким, как все, учит гордиться своей “инаковостью”. Читая книгу про Чайку, отбившуюся от своей Стаи и научившуюся летать с невиданной скоростью, подросток начинает по-иному относиться к самому себе, более уважительно, что ли? Хотя просто представить себе невозможно, как читают книгу о полётах те, кто подчас и ходить не могут.

Здесь мы вступаем в область стереотипов, от которых не свободен почти никто. И главный из них проявляется во фразе, столь часто слышанной в детстве другим автором, Рубеном Гальего, немало рассказавшим в своих книгах о жизни в детских домах: “Ты говоришь, что он умный. Но он же ходить не может!” Непонимание, неуважение, пренебрежение преследует ребёнка-инвалида, тем более живущего в детском доме. С появления на свет “Республики ШКИД” и “Педагогической поэмы” прошло немало времени, и даже просто книг о детских домах было совсем немного (в 1950-е годы выходила “Трилогия” Фриды Вигдоровой, кое-что появилось в начале 1990-х). Но у Петросян не просто детский дом, тут всё гораздо сложнее.

Оказалось, что очень важно поведать миру о тех людях (тех детях), кого литература раньше за версту обходила. Не страдающие чахоткой детки девятнадцатого века, не беспризорники и не военные сироты века двадцатого, это – совсем другая история. Для современного читателя тему заново открыли книги Рубена Гальего и “Класс коррекции” Екатерины Мурашовой. У “Дома, в котором...” с этими произведениями немалое сходство, и по стилю, и по тематике. Есть и другие... В недавно вышедшей в Петербурге книге Марии Беркович “Нестрашный мир” – дети с психическими нарушениями. В сборнике рассказов Юлии Кузнецовой “Выдуманный жучок”, получившем Малую премию “Заветной мечты” и опубликованном в “Библиотеке в школе”, – дети, надолго запертые в больничной палате.

Дети с проблемами (отклонениями, нарушениями, болезнями, особенностями – очень трудно подобрать правильное слово) неожиданно ворвались в современную литературу. Инвалиды, умственно отсталые дети, обитатели детских домов и детских больниц. Похоже, у общества наконец открылись глаза, и оно стало замечать таких детей. Их всегда было немало, общество даже кое-как научилось о них заботиться, а вот обращать на них внимание только-только учится. И потому так притягательны эти книги, так важны они именно сейчас.

У Петросян всё собрано вместе: тут вам и физическое увечье, и детский дом, и ворох психологических (если не психиатрических) проблем. Нам очень трудно понять этих детей, представить себе, что они чувствуют. Трудно, но совершенно необходимо. По двум причинам: ради них и ради нас самих. Ради них – и тогда жизнь таких детей станет хоть немножко легче, а это уже немало. Ради нас – поскольку Дом – это модель мира, в котором живём и мы, и эти дети знают что-то такое о нашем мире, что мы подчас или не знаем, или знать не хотим. Хочется верить, что в нашем мире есть место всем людям и всем детям, и именно об этом и пишет Мириам Петросян. Похоже, наши повзрослевшие герои, те, которых мы узнали и полюбили, сумеют пройти испытание выпуском и найдут свое место в жизни. В них есть запас мудрости и жизнестойкости, недетского опыта и детской веры. Как говорит Шакал Табаки (мой любимый герой в этой книжке): “Мы знаем все. Все-все, что есть Дом”.

Илл. с обложки книги